В общем, друх Слава мне испортил всë приобщение к познавательному! В хорошем смысле) Это случилось после той памятной дачи неделю назад, когда я спросила об интересных подкастах и вы мне накидали всякого годного (я даже немного послушала). Идея была в том, чтобы прекратить слушать детективчики (хотя они канеш классные) и залипнуть на чëм-то полезном.
Ну и между делом в электроне прочитала текст, который Слава просил заценить на предмет восприятия. И всё! Эссе всё перевернуло)) Теперь я уже неделю слушаю детективчики про отца Брауна, отвлекшись только чтоб посмотреть выпуск Редакции про Герасимова! Но Пивоварова итак все знают и видели, а тот текст, который нужно было прочитать, вот он! Ко дню рождения Гилберта Кийта Честертона (29.V.1874. - 14.VI.1936.).
О «ВЕЧНОМ ЧЕЛОВЕКЕ» И ДРУГИХ ТРАКТАТАХ Г.К.Ч.
«Самое удивительное в Г.К.Честертоне
то, что он - действительно существовал».
(Мартин Гарднер)
Ответ на почти обычный вопрос "Кто такой Гилберт Кийт Честертон?" несёт в себе немало подвохов. Ведь был он, как говорят справочники и сведущие исследователи, весьма и весьма разносторонней персоной (и более чем разносторонней!): писателем, поэтом, драматургом, философом, биографом, эссеистом, критиком, искусствоведом, иллюстратором, историком, социологом, экономистом, политологом, публицистом, журналистом, полемистом, оратором, классиком британской литературы и апологетом католичества. Страстный ценитель парадоксального взгляда на вещи и явления, он блестяще использовал парадокс как оружие аргументации почти во всех своих произведениях. Именно из-за этого, помимо всего перечисленного и неописуемого разнообразия, он был награждён ещё и негласным титулом "принц парадокса". Г.К.Ч., будучи безусловным титаном мысли, оставил после себя колоссальное литературно-публицистическое наследие, которое будет осмысляться ещё многими поколениями читателей и литературоведов.
Можно ещё попытаться сказать, кем этот замечательный человек не был, но тут подвохов может оказаться куда как больше. Его критики и оппоненты, друзья и сторонники считали и считают каждый по-своему. В стародавнюю эпоху дежурный умник сказал, что Честертон интеллектуал или энциклопедист. Обыватель попроще обозвал его человеком-оркестром. "Зашоренный ретроград...", - промямлил клубный сноб. "Он враг свободы и борьбы!", - отрезал пламенный социалист. "Поборник злосчастного папизма!", - воскликнул воспитанник незамутнённой евангелической традиции. "Вполне справедливо назвать его ренегатом, но благоприличие моей веры не позволяет быть столь категоричным", - задумчиво промолвил сентиментальный викарий. Но тут сам Папа Римский смиренно всех поправил: "Он лишь защитник веры". И, похоже, только данное определение несёт в себе зерно истины, весть о настоящем значении этого комичного и тучного британца. Его внешняя нелепость - полнота и забавность - скрывала под собою бриллианты Божией благодати, незримое благородство души и элегантность таланта.
Познав надменность, бремя и глупость мира сего, Честертон нашёл основу и опору жизни в Церкви. Поначалу это была аморфная Церковь Англии, но зоркий Гилберт разглядел вероучительную зыбкость англиканства. Розовую водицу он обменял на прочный камень. На тот самый камень Петров, на котором стояла и стоит Святая Церковь и адовы врата её не в силах одолеть. Он стал верным чадом Римской Церкви, прошедшей через столетия потрясений и тех же беспутств, но выстоявшей в борьбе с разладами и отстоявшей чеканную ясность веры. В католичестве он узрел незыблемую истину и навсегда остался верен Святому Престолу, рыцарски защищая его от ярых нападок врагов всех мастей и направлений.
* * * * *
Свой духовный путь и становление мировоззрения Честертон отразил в прекрасной автобиографии «Человек с Золотым Ключом» и ряде чистосердечных эссе разных лет (среди них «Почему я католик» и множество других). Но эволюцию взглядов автора можно отследить и по прочим его произведениям. Так знаменитый цикл об отце Брауне это не столько детективные истории, сколько собрание богословских миниатюр и притч о смысле бытия. Жизнеописания Франциска Ассизского и Фомы Аквинского умело сочетают в себе авторские наблюдения с деяниями двух великих святых. Прочие трактаты, разумеется, тоже не лишены печати личности Г.К.Ч. и его образа мыслей в периоды написания.
Первой работой в данной череде идёт цикл «Еретики», созданный в 1905 году. Тут чистая полемика с именитыми персонами, их передовыми, но "сомнительными" идеями - оттого-то они "ересиархи" и "еретики" при своих "ересях" (в их числе: Шоу, Киплинг, Уэллс и даже Хайям). Здесь Честертон, через целый ряд оригинальных наблюдений и небывалых парадоксов, тихонько и ненавязчиво показывает, что лекарство от всех глупостей и пустозвонства заключено в "несовременном" и древнем, но столь же вечно юном и свежем христианском правоверии, дарующем добрую надежду и светлую радость, запечатлённую в святых догматах Христовой Церкви и священных заповедях Евангелия. Наиболее ясно эта мысль выражена в начальном и заключительном очерках цикла, где полемики почти нет, а есть сдержанные указания к вечной истине. Два этих небольших текста во многом являются своеобразным ключом ко всей честертоновской апологетике.
После «Еретиков», в 1908 году, было опубликовано «Правоверие» В русском переводе Натальи Трауберг и Любови Сумм книга известна под названием «Ортодоксия».. Этот трактат более пространно доказывает значимость традиционного христианства, отражённого в ясных формулах Апостольского Символа Веры, отстаивает превосходство веры рыбаков и мытарей над смутными учениями и идеологиями позднейших времён и эпох. Построен он на витиеватых и насыщенных логических построениях, мысль здесь густая и пёстрая, впрочем как и всегда у Честертона. Обескураживающих парадоксов здесь не меньше, если не больше, чем в «Вечном человеке». «Правоверие» - книга перелома и перехода. Если в «Еретиках» Честертон ещё англиканец, то в «Правоверии» его англиканство находится может и не в кризисе, но в явном и плавном переходе к чему-то более значимому. Здесь ощущается медленный дрейф в сторону Католической Церкви, что хорошо заметно в некоторых абзацах текста, пропитанных тёплой симпатией к латинской вере. Путь этот был долгим и взвешенным. Закончилось всё в 1922 году, когда Честертон официально принял католическую веру. Точнее, не закончилось, а началось.
В 1925 году католик Гилберт Кийт Честертон создаёт свою недосягаемую вершину - великий трактат «Вечный человек», апологию апологий, твердыню старой доброй ортодоксии, гимн тихому и воинственному счастью веры. Трактат этот многослойный, стиль его многогранный. Опять-таки ровно такой же, как и его автор. Читатель здесь словно проваливается в безбрежный океан парадоксов и череду неожиданных выводов и умозаключений. «Вечный человек» это трактат из которого по сути родилась вся современная апологетика, ведь именно он оказал определяющее влияние на Клайва Стейплза Льюиса и прочих именитых поборников Христова учения. Без «Вечного человека» не то чтобы всё было бы не так, но всё было бы совсем по-другому. Величественная честертоновская стать возвышается благой и могучей тенью над всеми защитниками христианской веры XX-ого столетия.
Рассказывать о «Вечном человеке» занятие не шибко благодарное. Ведь пересказать его удачно невозможно, тем более невозможно пересказать его кратко. Да и не нужно этого делать. Но очень желается. Хотя бы в самом общем плане.
Сам автор уверял, что написал "очерк истории". И это почти так. Современный рецензент уточнит: "Это весьма своеобразный курс религиоведения, где приоритет отводится только христианству в его католической форме". Можно, пожалуй, сказать и так. А можно осмелиться и выдать, что перед нами история человеческой души в поисках своего Отца Небесного. Во многом и это так.
Первая часть книги («О существе, которое зовётся человеком») как раз о блужданиях души, о её муторных исканиях сквозь призму мировой истории, о её купании в многоликом, холодном и неродном язычестве, о неуверенном и робком прощупывании родного единобожия, которое было даровано, но быстро утрачено и подзабыто почти сразу, подзабыто ещё праотцом Адамом на заре человечества, в Эдемском саду.
Вторая часть трактата («О Человеке, Который зовётся Христом») - о долгожданном возвращении души Домой, о благодатной находке и обретении неземного счастья (неземного в самом прямом смысле слова), о встречи юдоли с горним, об объятии Небес с землёю, о Пришествии Спасителя в мир, о новой встрече с Отцом, о тихом мире Духа Божия, о шествии Святой Церкви под знаменем Благой Вести, о величайшей надежде и слабо различимом (но всё же различимом!) сиянии башен грядущего Града Нового Иерусалима.
Честертон убеждает, что душа есть явление извне, она нездешняя, она первая дочка Господа, и ни один нахрапистый учёный не объяснит и не докажет её происхождение и появление. Пусть миллиарды раз скажут и докажут, что человек это продукт эволюции, но сказать и доказать тоже самое про душу будет верхом абсурда и чистой нелепицей. Найти ответ на этот извечный вопрос невозможно, ведь это личная тайна Бога, куда мысль людская проникнуть не сможет никогда. Отсюда и суть названия книги: человек оттого вечен, что душа его вечна, ведь она пришла из недр вечности и дарована любящим вечным Отцом, и столь же вечно человек жаждет Истину и вечно ищет Живого Бога своего, Который умилительно поёт ему в прохладе полудня словно нежное веяние тихого ветерка.
* * * * *
Другой великий католик Грэм Грин, автор непревзойдённого романа «Сила и слава», не зря назвал «Вечного человека» "книгой надежды XX-го века", самой светлой книгой оголтелого столетия. Вслед за ним это признали католики Британии, а с ними согласились не только прочие собратья, но и многие христиане мира. Все ясно узрели, что на страницах своей апологии воин света доблестно сражается за Истину и надежду. И столь же не зря переводчица Наталья Трауберг любила повторять, что Г.К.Ч. был "учителем надежды", всё той же нездешней надежды. Понтифик Пий XI, как и сказано ранее, нарёк тучного Гилберта защитником веры. Поэт Уолтер де ла Мэр ещё при жизни апологета наградил того более величественным титулом - Рыцарь Святого Духа; и перенёс эпитет на надгробие писателя, тем самым запечатлев его славу в веках. Монсеньор Рональд Нокс сочинил на смерть доброго католика простой и ясный сонет, где блестяще показал, что Честертон умел сочувствовать и сродниться со всеми героями своих жизнеописаний и пьес: он плакал с Браунингом, смеялся с Диккенсом, играл с Блейком, выпивал с Чосером, бунтовал с Коббетом, вёл задушевную беседу со Стивенсоном, вершил суд с доктором Джонсоном, любил ближнего своего вслед за Франциском и служил истине как Фома Аквиант.
Но умел он сродниться не только с ними, а со всяким вдумчивым читателем, и это заметит любой, кто всем сердцем воспримет искренние слова «Правоверия», «Вечного человека» и прочих произведений. Честертон и его благодарный читатель всегда словно идут друг другу навстречу. Так Нил Гейман, культовый автор невероятно далёкий от христианства, смело признаётся, что на него как на писателя оказали определяющее влияние три великих христианина - Честертон, Толкин и Льюис (именно об этом его душевная речь «Три автора»). И добавляет, что считает отца Брауна "королём человечности и эмпатии". Но сочинитель почти не бывает отделим от своего героя, а посему слова Геймана можно легко перенести с героя на автора.
С Честертоном можно соглашаться или не соглашаться, его можно горячо любить и столь же крепко ругать. Но отнюдь не многие так искренне и сильно, по-настоящему рыцарски, могли сражаться за Господа, Царство Небесное, Церковь, веру и истину. Его доброй рыцарственности не достиг почти никто - ни друзья, ни враги. Только ему свыше было даровано особое чутьё и умение отличать правду от чепухи, серьёзность от дурачества, суть от фарса. И это признавали почти все. Даже те, кому подобная правда не нравилась, была не интересна или безразлична. Его мнения всегда ценили сторонники и противники. Ценят и до сих пор. А таких как Г.К.Ч. за всю историю было наперечёт.
Рыцарь Святого Духа, воин света, учитель надежды, защитник веры, принц парадокса, король человечности, великий писатель - и всё это старый добрый католик Гилберт Кийт Честертон (29.V.1874. - 14.VI.1936.).